У Юрия всё внутри подёрнулось инеем. Внутри него бушевал зверь, называемый голод, один из самых страшных и неудержимых на планете зверей. Но и где-то за ним пробивались другое существо - человечность, не столь могущественное, но более крепкое и несгибаемое.
Юрий понимал: он может сейчас развернуться и уйти, они ничего с ним не сделают: не догнать, не отобрать не смогут. И никто в целом мире этого даже и знать не будет, ни упрекать, ни осуждать. Но удастся ли ему забыть эти глаза, здесь ли, в этом ледяном феврале, там ли в своем веке; удастся ли развернуться сейчас и не вспоминать потом об этом самому?
Бог весть какая неразгаданная, какая туманная и странно поднимающаяся из самой глубины, даже не сердца, а генной памяти, сила повела руки обычного учителя, застрявшего во временных передрягах и сунула обе буханки в руки женщине. Сила, которая властнее зверя голода, сила, которая выше обыденности и сиюминутности, сила, против которой человек, имеющий где-то в глубине души крупицу человечности, пусть даже и сам не догадываясь об этом, не сможет проявить сопротивление.
Дети, не шевелясь, только вращая глазенками, полными надежды и мелькнувшей радости, следили за всем происходящим. Кажется, всю суть ситуации они понимали лучше и больше самого этого дяденьки, которого неожиданно увидали у застывших трамвайных линий. Глаза женщины вспыхнули. Дети посмотрели на Юрия так, как невозможно в обычной жизни поблагодарить даже тысячным "спасибо", и молча двинулись дальше.
Почти угасающие огоньки жизни прикрыл сейчас незнакомый прохожий от сурового ветра жизни.
Юрий побрел вдоль по улице, на встречу февральскому вечеру. Он шел мимо искурёченных разбитых домов, одиноких и брошенных, мимо редких понурых прохожих, огромных зданий с вывалившимися на тротуары окнами и стенами. Ему уже казалось, что вся его прошлая жизнь в тихом уральском городке - это старая-старая забытая сказка из чужой книжки, и к ней он не имеет никакого отношения. Та жизнь ему просто приснилась или может быть была кем-то рассказана. А его жизнь вся прошла здесь, среди этих развалин, голода и бесконечного февраля, и щемящего щелканья метронома.
Дома, дома, странные, не его дома, но уже такие привычные. На одном доме в проёме между окон плакат, ярко-розовые буквы на фоне палящего красного креста "Доноры-фронту".
Юрий остановился, всматриваясь в суровые непримиримые лица на плакате. Да, его жизнь здесь - это маленькая незначительная капля, которая, по-сути, даже и не заметна никому. Вот живет в Ленинграде парень Степан, а уральский учитель Юрий Алексееаич вроде как и не существует. И нет целому мирозданию дела до него, и ему нет никакого дела здесь и цели нет. И если сейчас сесть и замерзнуть или просто иссохнуть от голода - ни одна душа никогда не перекрестится за него ни сейчас, ни через сотню лет....Всё конечно и всё вечно, смотря как на это посмотреть. Этот бессмысленный пусть сейчас здесь можно оборвать и всё забудется под вековым тленом. А можно сделать шаг: шаг над пропастью, шаг по краешку пропасти, шаг от пропасти - это уж как придумать и как захотеть...
Он решительно свернул с дороги и зашагал в глубь переулка, куда указывали решительные люди на плакате. Трехэтажное серое здание выросло неожиданно перед ним из-за угла. Большинство выбитых окон было заколочено досками, в двух зияли пустоты. Хлюпенькая деревянная дверь, широкая лестница внутри, мутящие медицинские запахи.
- Гражданин! - Остановил Юрия спокойный властный голос уже на лестнице. Сильно ретиво он направился к подвигам. Перед ним стояла немолодая женщина, щурилась за маленькими линзами изящных очков. Руки деловито уставила в бока.
-Я кровь хотел сдать, как донар. - Отозвался Юрий.
- Раньше кровь сдавали? - Спросила она. Все медики предсказуемы в своих вопросах.
- Да, - теперь уже решительно заявил он, - во второй детской, этой зимой.
- Ну идемте, - ответила женщина, - идемте.
Юрия провели в светоую маленькую палату, довольно быстро проверили необходимые анализы и взяли забор крови. Всё оказалось довольно прозаичнее и быстрее, чем предполагал Юрий. А мир не перевернулся, и не изменился.
Уже внизу, перед выходом, врач в изящных очках спросила:
- Гражданин, талон взяли?
- Какой талон? - не понял Юрий.
- Продуктовый конечно же, - уточнила врач и крикнула вглубь коридора, - Лидия! Почему товариш пошел без талона?
Появилась Лидия, миниатюрная востроносая блондинка, виновато затораторила:
- Я ж не машина, Лида туда- Лида сюда, я не успела.
- Туда-сюда, - передразнила ее врач, - а гражданин чуть без талона не ушел.
Лидия принесла маленькие цветные бумажки, протянула одну Юрию.
- На один паек. Идите, - объяснила она, - там в конце улицы, где продовольственный раньше был, пункт выдачи. Там донором по талонам пайки выдают. Мы здесь на месте ничего не выдаем. Они до пяти. Вы успеваете еще.
Юрий знать не знал, где был продовольственный, но расспрашивать ничего не стал, вышел.
В конце довольно длинной улицы и правда расположилось одноэтажное здание с остатками некогда больших цветных букв, до сего времени удержались только первые " П, Р, О, Д, М". Внизу у двери лист на гвоздике " Донорам по талонам".
Внутри была внушительная очередь. Юрий простоял очень долго в едва движущейся молчаливой толпе. Люди оживали, лишь когда подходили к прилавку и придирчиво оценивали: нет ли недовеса. Сегодня отпускали в основном хлеб и крупу. Когда подошла его очеред у небольшого, покрашенного темной зеленой краской окошечка у прилавка, то Юрий заметил, как сам он невольно пришел в какое-то волнение, нетерпеливое ожидание. С ним что-то случилось небывалое - руки пронзила мелкая дрожь, глаза начали очень внимательно следить за тем, как немолодая сосредоточенная продавец с родинкой у самого носа, сначала на глаз определяла, прикидывала, потом отрезала от булки нужное количество. Юрию, как донору, полагалось " двести граммов белого хлеба, по тридцать граммов сахара и крупы" - озвучила продавец, взяв у него талон. Она положила на весы маленький кусок хлеба, сверху два кусочка сахара. Сахар был не белоснежный, как он привык в своем, другом мире, а сероватый и влажный.
Затем, убрав всё это на прилавок, продавец расстелила на весах кусок пергаментной бумаги, повидавшей уже прилично, но еще крепкой и, что самое главное, без прорезей. И мерным совочком взвесила тридцать граммов крупы. Пшено. Ловко захватила края бумаги и протянула Юрию. Он хотел было взять, но продавец резко, правда не уронив ни одной крупинки, отдернула бумагу на себя.
- Куда высыпать крупу? - Очень громогласно с французским раскатистым "р" протрубила продавец.
Юрий засуетился, похлопывая по карманам, оглядываясь, как бы в поисках поддержки у окружающих.
- Товарищ, мне долго вас ждать? - Продолжала она вопрошать.
Юрий ничего другого не придумал, как, соединив ковшиком обе ладони, подставил ей:
- Высыпайте!
Продавец вопросительно на него посмотрела из-под лобья, но он утвердительно закивал:
- Да, да, сюда!
Она ссыпала пшено в ладони, и в этот самый миг чья-то проворная рука, высунувшись к прилавку, схватила хлеб и сахар.
-Эй, - только и успел крикнуть Юрий. Чудом не расцепив ладони, он обернулся, но ни своего хлеба с сахаром, никого бы то либо подозрительного он не увидел. Все стояли понуро, как и прежде. Он нервно обвел толпу взглядом, пытаясь вычислить того, кто мог стащить его продукты.
- Эй, - еще раз крикнул он в толпу, - кто взял, кто хлеб взял?
- Товарищ, - загромыхала продавец, вроде даже и не заметив, или не придав значение тому, что только что произошло, - не загораживайте очередь.
- Вот именно, иди -ко, - буркнул дед, стоявший за ним и уже державший на готове маленькую кастрюльку для крупы.
- Да как же, это же воровство, - продолжал возмущаться Юрий, но продавец уже отмеряла другому человеку паек, люди в очереди по-прежнему стояли в думах каждый о своем.
